|
|
Врала я, как дышала.
Была у меня такая потребность, глубинная, неискоренимая.
Это было, как подвиг, запланированный бароном Мюнгхаузеном на определенный час дня.
Я даже не понимала, зачем я это делаю, какую выгоду имею.
Никакой выгоды я не имела, разумеется, но то чувство, которое я испытывала, рассказав обескураженным слушателям очередную небылицу, дорогого стоило.
Мама посылает девочку за сметаной в магазин со странным названием "Лепсе".
Сметана там отменная, густая, ложка стоит.
Девочка идет, вчесело помахивая авоськой, в которой сияет на
солнце чистыми боками банка.
Покупает сметану и возвращается домой.
Дома пахнет блинами.
Сметана очень даже пригодится.
Принесла? - спрашивает раскрасневшаяся у плиты мама.
В руке у неё широкий ножичек, она всегда им переворачивает
блины, которые печет непременно на чугунной сковородке.
Принесла, говорю я, но купила не у "Лепсе", а в "Четырнадца-
том" магазине.
В этот магазин ходить строго запрещалось - нужно было пере-
сечь две дороги с бойким движением.
Да и сметана там была не такая, как у "Лепсе", видимо. Ложка
в ней не стояла.
Какая разница, думала я, стоит ложка в сметане или нет. Всё
равно ведь с блинами любая сметана хороша.
Мама начинает допрос с пристрастием, и вот тут-то меня и
посещает вдохновение.
Я говорю, что слышала в очереди, будто машина со сметаной
перепутала маршрут, и сметану, предназначавшуюся для "Лепсе",
увезли в "Четырнадцатый", а их сметану, естественно,
переправили к многострадальному "Лепсе".
Вот я и пошла в "Четырнадцатый" магазин за "лепсинской"
сметаной.
И пошла я не одна.
За мной потянулась вся очередь, и какая-то тётенька за руку
перевела меня через две дороги с опасным движением.
Мама слушала, грустно качая головой.
Верила она мне, нет, я точно не знаю, но мы ели блины с
"лепсинской" сметаной из "Четырнадцатого" магазина, в которой стояла ложка, и были довольны.
А еще, я очень любила слушать, о чём говорят взрослые.
Иногда кто-нибудь спохватывался - ребенок в комнате, но
мама, моя наивная мама, уверяла, что Милочка не слушает.
Ага, думала я, не слушаю, да я вся внимание.
Одна история запомнилась мне особенно.
Обсуждалась какая-то Марфуточка, которая ходила в дом, и
если её звать на какое-то торжество, кажется на чью-то свадьбу,
то не пременно нужно звать и её сестру.
А та не укладывалась в смету.
И вот, моя мама, тогда еще маленькая девочка, подошла к этой
Марфуточке и выдала ей всё "открытым текстом".
Ты, мол, Марфуточка, к нам пока не ходи, а то тебя и твою
сестру придется на свадьбу звать, а это не входит в планы.
Вот, дескать, отгремит марш Мендельсона - тогда, милости
просим - ходи, как и раньше.
Маму наказали за длинный язык отменно - на свадьбе она не
присутствовала, хотя так ждала этого события, а вот Марфуточка с
пресловутой сестрой своей, из-за которой весь сыр-бор разгорелся - была.
Я свою маму обожала, и была совершенно не согласна с теми
репрессиями, которым она подверглась из-за какой-то неведомой
Марфуточки.
Время шло.
Старшая сестра закончила седьмой класс, и принесла домой
большую
фотографию, наклеенную на толстый картон.
Сестра была белокурая, можно сказать золотоволосая девочка с
зелеными русалочьими глазами и прелестными ножками.
А вот подруга ее лучшая была толстоватой и неуклюжей девочкой.
Но это же была подруга.
Лучшая.
Была Валя, так звали подругу, очень доброй, приносила мне
конфеты, дарила маленьких пузатых голышей, и даже помогала обшивать их.
Мою сестру злило, что Валя уделяет мне внимание, отрывая его
от её драгоценной персоны.
Показывая маме фотографию класса, сестра сказала, что Валька
всё фото испортила своей мордой.
И вот, мы с мамой, за ручку, как всегда, идем по нашей
улице.
Куда мы шли я уже не помню, а навстречу нам подруга сестры
вышагивает.
Остановились.
Разговорились.
И вдруг меня "понесло", что меня дёрнуло, до сих пор не
пойму, видимо, мамины гены взыграли, только сказала я Вале - знаешь, Валечка, а Зоя сказала, что ты всю фотографию испортила своим присутствием.
Что-то мне подсказало, что слово "морда" говорить не
следует.
Мама больно сжала мою руку, я возмущенно выдернула её и
сказала - не жми так мою руку, мне же больно.
Я посмотрела на Валечку, толстую, неуклюжую, добрую Валечку,
по щекам которой катились слёзы.
Мама обняла Валечку, взяла меня за руку, и повела по улице в
маленькое "Кафе-мороженое".
Заказала три порции, с фруктами и взбитыми сливками.
Она молчала, молчала и Валечка, а у меня так щемило сердце,
мое маленькое детское сердце.
Впервые мороженое не казалось мне вкусным.
Я выросла и уже не позволила бы себе сказать ничего
подобного человеку, наоборот, я стараюсь говорить людям лишь приятные вещи, даже тем, кто этого вовсе не заслуживает.
Я вижу, как от комплиментов загораются искорки в их глазах,
озаряются румянцем щеки.
Я всегда буду говорить людям приятное и делать добро, пока
это будет в моих силах и возможностях.
А вот врать я не перестала.
Вру я теперь еще изощреннее, чем в детстве, и в каждую свою
анекдотическую историю, а как известно, слово "анекдот" переводится с дивного французского, как "правдивая история", вплетаю элементы такой кристальной правды, что заподозрить меня во лжи - ну, просто невозможно.
Несколько лет назад, гуляя со своей старой собакой, я
проходила мимо огромной больницы.
Было лето.
Тепло.
Больные группами и в одиночку гуляли по улице.
Кто, провожал до автобуса своих, навестивших их
родственников и знакомых,
кто, просто прогуливался, чтобы размять ноги, которые так
слабеют от лежания на больничной койке.
И вдруг, я увидела знакомое лицо, только что смотревшее на
меня с экрана телевизора.
Лицо обожаемого мною актера.
Да, это был он.
В полосатом махровом халате, спортивных брюках и тапочках.
Всё пристойно, но не для публики.
Я отвела глаза, и удалилась восвояси со своей облезлой
донельзя, старой слепой болонкой.
Она у меня тоже была уже не для публики.
В воскресенье я принимала гостей.
Всё было как всегда - много живой музыки, интересных
сообщений, много вкусной еды.
У нас поесть любят.
А я обожаю кормить.
Я делаю котлеты, как научил Булгаков в "Собачьем сердце",
готовлю салат по рецепту Екатерины Вильмонт, и сациви, по рецепту Александры Марининой.
Я люблю готовить так же, как и врать.
Гости накормлены, напоены.
Затихли.
Наступает час моей истории.
Все ждут.
Всё в предвкушении.
И я рассказываю, как гуляя со своей многострадальной
собакой, встретила у больницы своего обожаемого кумира, ненаглядного человека, которым бредила,
из-за экранных героев которого проливала слезы.
Я сказала, что подошла к нему.
Заговорила.
Он оказался настолько приветлив и обаятелен, что затмил
собой свой зкранный образ.
Обнаглев, я пригласила его на чашку чая, так как мой дом
находится прямо против больницы.
А почему бы нет - сказал он, и мы пошли ко мне.
Мы пили чай на кухне.
Настоящий, из огромной жестяной банки.
Заваривать я умею, вы знаете.
Он рассказывал мне о своей жене. Я и не знала, что эта актриса его
жена.
Говорил, что эта женщина обладает таким характером и такой
силой воли, что именно на таких подвижниках земля держится.
Я проводила его уже в сумерках.
Мы решили, что выходящий из моей квартиры мужчина в халате -
не совсем тот вариант, который бы поняли и одобрили окружающие.
Гости мои молчали.
Каждый думал, что бы ему такое рассказать, чтобы рассказ
вышел не хуже, о том, чтобы рассказ был лучше - никто и не мечтал.
А я пошла заваривать чай, настоящий, из огромной жестяной
банки.
Заваривать чай я умею, рецепт вычитала из старинной книги
моей бабки.
назад
|